В «Живых и взрослых» прозаик Сергей Кузнецов обращается прежде всего к модной молодежи. Подростковый роман притворяется то готическим триллером, то антиутопией, то альтернативной историей. Хотя в плане стиля книга явно тяготеет к литературной анимации — жанру, не так давно протоптавшему тропинку в наши края. Ярким примером литанимэ был «Первый отряд» Анны Старобинец — не беллетризация нашумевшего русско-японского мультика а-ля Миядзаки, как можно подумать, а самостоятельная фантазия на тему войны и пионеров-героев.
В «Живых и взрослых», как и в «Первом отряде», фоном идет слегка замаскированная советская действительность. В солнечном и зеленом городе, где на улицах продается очень вкусное мороженое, живут себе и играют в войну хорошие мальчики и девочки: Гоша, Ника, Марина, Лева. Противостоят им «плохиши» из школы № 15 (пятнашки) и преподаватели-бюрократы. Однако в свои 13—14 лет ребята знают, что мир людей расколот на две половины. Их разделяет все, что положено, — блок-посты, граница, которая на замке, Министерство по делам Заграничья. Имеются и сопутствующие удовольствия: шпиономания, ловля диверсантов, контрразведка. Время жители этой страны отсчитывают от «Проведения Границ» и пьют шипучую газировку за 3 или 1 копейку. В общем, перед нами условная карикатура на СССР. Правда, граница здесь проходит не только между своими и чужими, но и между живыми и мертвыми. Быт живых по-советски аскетичен, хотя с «той» стороны к ним иногда попадают приятные, хорошо сделанные вещи — белые джинсы, проигрыватели и всякие гаджеты. Границу в обратном направлении пересекают лишь невозвращенцы, предатели и — внимание! — просто умершие люди. Проще говоря, все они отправляются на «тот свет».
Читателю приходится гадать: то ли это гипербола, то ли всамделишная мистика? Но ответа не просматривается до самого конца. Кузнецов описывает узнаваемые ситуации из жизни подростков, но на этом не останавливается. Куда же нынче без готики и мистики? Потому действие лихо выплескивается в параллельную реальность. Подросткам приходится освоить блюдцеверчение и прочие оккультные приемы. Сражаются они уже не с хулиганами-пятнашками, а со всяческой нечистью: тингами, ромеросами, фульчами, упырями… И, главное, никогда не знаешь, какая еще фауна покажется из-за угла.
Сверхидея, которая движет молодыми пассионариями, вполне предсказуема: разрушить железный занавес. Вот только души прекрасные порывы омрачены неприятной новостью — жизнь в открытом мире, по мнению умершей мамы Гоши, малоприятна: «Мертвые отняли все, что у нас было: наши книги, наши фильмы, наши улицы. Они вошли в каждый дом: с экрана телевизора, со страниц газет, с вращающихся тарелок интердвижков. Привезли с собой мертвые машины, быстрые, красивые, убивающие все живое. Во дворе, где раньше играли дети, где гуляли матери с малышами, — там парковка мертвых машин».
«Взрослые и живые» наводят на мысль о том, что несмотря на огромный вал детских книг, производимых дюжиной издательств, у нас по-прежнему почти нет популярной в советские времена подростковой литературы— условно говоря, в диапазоне между Алексиным и Крапивиным. Такие книжки не приживаются и ускользают из поля зрения читателя и критика. Почему? Возможно, для подросткового созревания у вчерашних детей попросту нет времени. В итоге юношей бледных со взором горящим оттесняют наивно-циничные взрослые недоросли. Поэтому, похоже, есть один безотказный метод превратить сегодня подростковый роман в читабельный: насытить его упырями и оборотнями. Так Кузнецов и поступает. Но обличать его за это желания не возникает. В конце концов он лишь совместил приятное с полезным.
